История костей. Мемуары - John Lurie

они еще не начали, но им придется подождать, пока я добегу до того места, где они находятся. Я точно не молодец. Это не круто. Разве вам не нравится, когда вы находитесь с группой новых людей в глуши и хотите произвести хорошее впечатление, и вдруг вы делаете что-то настолько глупое? Разве вам это не нравится?

На следующий день в листе вызовов было указано, что на съемочную площадку допускаются только те, кто занят в сцене. После этого должно было быть написано "Джон Лури". И это было справедливо, я облажался. Но не это заставило меня превратиться в актера-вандала. Ну, отчасти это было так, но Скорсезе продолжал сыпать на меня эти мелкие оскорбления, постоянно, и это задевало мои чувства.

Я репетировал сопрано на улице, тихо и вдали от посторонних, во время обеденного перерыва. Скорсезе и еще несколько человек отправились на место съемок раньше всех и прошли мимо меня. Вдалеке залаял осел, что прозвучало как реакция на то, что я играю. Скорсезе засмеялся, но слишком сильно, и это был не настоящий смех. Вообще, его смех никогда не казался правильным.

Однажды во время обеда он повернулся ко мне и неожиданно сказал: "Ты делаешь музыку для отчужденных людей", после чего встал и вышел из-за стола.

Это мой последний день на съемочной площадке. Завтра я уезжаю домой, а еще это мой тридцать восьмой день рождения. Я думала, что на сегодня с меня хватит, но они заставляют меня ждать часами.

"Зачем? С меня хватит".

Мне сказали, что им может понадобиться мой реактивный снимок на что-то, и что я должен подождать.

"Это глупости. Я закончил. Майкл Бин уже ушел, и ты не можешь выстрелить, потому что он стоит прямо рядом со мной. И это мой гребаный день рождения!"

Я жду и жду, и вот в конце концов меня выводят за угол, и все смотрят на меня. Кто-то говорит: "Смотри, Джон".

На пыльном участке стоит тачка. Я говорю: "О, тачка". Харви думает, что это истерически смешно, но тут я вижу, что там стоит стол с шампанским и огромным тортом. Это для меня? О, черт.

На торте написано: "С днем рождения, Джон". Я немного задыхаюсь, и все разбегаются. Все выстраиваются за столом, я - в центре, рядом с Марти. Кто-то говорит, что надо сделать групповой снимок, а кто-то начинает возражать, что нет, так не годится, всех здесь нет.

"Но это самое большое количество людей, которое у нас теперь будет вместе, люди уезжают домой". Чувства разделились пополам, и люди начинают злиться, споря об этом.

Я говорю "Спасибо!" так громко, как только могу, но мой голос срывается. И когда все спорят, а я уже готов расплакаться от этого очень милого поступка, Марти наклоняется ко мне и говорит: "Ладно, Джон, режиссируй это".

Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что это прозвучало грубо.

Вернулся в комнату и мучительно сбрил бороду. Впервые за несколько месяцев я увидел свое развратное лицо.

33. Последний раз, когда я видел Вилли Мейса

 

Я отказался от квартиры на Одиннадцатой улице перед отъездом группы в Японию. Я стал жить в отелях, в основном в Morgans на Мэдисон-авеню. Стив Рубелл был для меня удивительным человеком. В свое время они с Яном Шрагером занимались "Студией 54", а теперь им принадлежали отель Morgans и Palladium, гигантский клуб на Четырнадцатой улице.

Я гулял всю ночь, а в пять утра меня подвозили из "Палладиума" обратно в Morgans Hotel вместе с Рубеллом на его лимузине. Он жил там же.

Однажды мне пришлось встать в девять утра, чтобы пойти на собеседование, и я была в полном расстройстве. Я почти ничего не видела и, когда зашла в лифт, надеялась, что там не окажется ни одной бедной души, которой пришлось бы столкнуться со мной.

Но вот появился Стив Рубелл. Весь свежий и чистый. Искрящийся. И разговаривал с четырьмя бизнесменами, острый, как стеклышко. Он вел дела в лифте с широкой белоснежной улыбкой на лице. Я просто обязан был отдать ему должное. Неужели он делал это каждый день? Тусоваться всю ночь, а потом вставать через три часа, утром, и вести дела так, будто он один из них?

Когда он умер, в каком-то журнале написали что-то вроде: "Стив Рубелл перешел в клуб, в который, наконец, однажды сможем попасть все мы". Со стороны было легко ненавидеть его и то, за что он выступал. И в каком-то смысле это было справедливо. Но у этого парня точно что-то было.

Я долгое время жил в отелях в Нью-Йорке. Мне нравилось. Но это было безумно дорого. В итоге я с неохотой снял квартиру на Западной Восемнадцатой улице. Владельцы здания, компания Tojili Partners, были очень милой парой, которая занималась проектированием деталей для кораблей. Они работали на верхнем этаже, в квартире над моей.

Сделка заключалась в том, что они дали мне ключ от своего офиса, и после одиннадцати вечера, когда игра на саксофоне мешала бы соседям, я мог подниматься туда, чтобы заниматься и никого не беспокоить.

Кадзу получила пятилетнюю визу и переехала обратно в Нью-Йорк. Она поселилась на Восемнадцатой улице вместе со мной. Мы купили ей футон, который она называла "Скупой кроватью".

 

-

Рибо сказал, что у меня была идеальная жизнь. Казу был моим компаньоном, заботился обо мне и о квартире. Между нами была большая любовь, и мы получали огромное количество удовольствия. Валери занималась делами и улаживала все, что я натворила. А я каждую ночь выходил в свет и спал с самыми красивыми женщинами в мире. Наверное, он был прав. Но если он был прав, почему я был так чертовски несчастен?

 

-

Я собирался отправиться в Таормину, Сицилия, чтобы снять свою роль в фильме Роберто Бениньи "Маленький дьявол". Сценарий был блестящим. Бениньи играет маленького плутоватого дьявола, который сбежал из ада и пришел в этот мир, чтобы посеять хаос. Уолтер Маттау играет священника, а я - большого дьявола, который приходит в этот мир, чтобы вернуть Роберто.

Фильм должен был сниматься на английском и итальянском языках. Они снимали целых два отдельных фильма. Я очень хотел сыграть свою роль на итальянском, чтобы меня не дублировали. Йон Энде свел меня с учительницей итальянского по имени Розелла.

Розелла была мягкой, умной и красивой. Казу сказала, что я должен на ней жениться. Она была права, но Розелла уже была замужем.